Koroleva S. B., Wu Baizhen. The Concept’s Fate in Literature: Pushkin’s “Prophet”… формирования декабристского Северного общества, Господь-Егова, обращаясь к Исайе, называет то, с чем ему предстоит бороться, о чем ему предстоит пророчить: скрытый «покровами» «порок» в народе, коварство душ и черствость сердец, «поддел и ложь», несправедливость «сильных и князей», – и это последнее оказывается самым страшным из пороков. Слова Бога к Исайе становятся обращением ко всем «сильным»: Омой корыстную десницу, Лукавство вырви из души, Будь нищим друг, спасай вдовицу! Тогда, без жертв своих, спеши, Как добрый сын, ко мне пред очи: Я все грехи твои стерплю [Глинка 1957: 152] Пророк в стихотворении не только обличает: он наблюдает изменение в настроении («Я зрю мятеж и страх в умах»), признаки близости Божьего гнева («Промчался с криком коршун жадный, / Послышав гибель на полях») и пророчит о «жнецах», которых «Бог пошлёт» для «жатвы», – тех, кто восстанет 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади против крепостного права и самодержавия. Образ поэта-пророка в поле слияния античных и библейских ассоциаций, в русле романтических образов страсти и мятежности и противостояний «поэт – толпа» и «поэт – судьба», разрабатывается в творчестве В. К. Кюхельбекера. В стихотворении «Участь поэтов» (1823) поэтыпророки, награжденные «пламенем дарований», гонимы «презренной толпой» и «чёрной судьбой»; их жизненный путь – путь «мук» и «печалей», и это сближает их образ с образом Христа («Вам нестерпим кровавый блеск венца, / Который на чело певца / Кладёт рука камен ») [Кюхельбекер 1986: 134]. В стихотворении «Проклятие» (1822) ясно обозначена не только святость, божественность поэтического дара, но и необходимо обличительная его направленность: Предаст злодея поруганью Святый, неистовый пророк [Кюхельбекер 1989: 67] Образность стихотворения «Жребий поэта» (1824) представляет собой сплав античных образов с библейскими («И на главе певца считают / И каждый сохраняют влас; Гремят его хвалы и клятвы / Для запада позднейших дней. / Он сеет их для верной жатвы».) [Кюхельбекер 1989: 74], а также с идеями-образами, свойственными предромантизму и романтизму (буря, гроза, борьба, судьба, неистовство, страсти). Этот сплав соответствует специфике создаваемого образа поэта, снедаемого огнем поэзии и страсти. Он от века наделен Чьей-то незнаемой, но всемогущей властью «всесильным гласом» «вещих песней», направленных против «извергов и змей» и равно потрясающих мир людей и мир богов. «Пророчество» Кюхельбекера (1822), как и «Призвание Исайи» Ф. Глинки, отсылает к ветхозаветному сюжету избрания поэта Богом к пророчеству. Античная образность здесь полностью уступает место библейской, и поэт-пророк, призванный возвестить «глас Господень» о неправедности «Сильных», о «Свободе» народа, о «коварстве» и грядущем падении «Альбиона», встает в один ряд с теми, чьими руками творилась воля Божья на протяжении всей истории человечества: с турками-османами, разрушившими Византийскую империю, с Суворовым, усмиряющим и побеждающим османцев. На призыв Господа поэт ответствует со ссылкой на Евангелие: А я – и в ссылке, и в темнице Глагол Господень возвещу: Тобой сочтен мой каждый влас! [там же: 67] Как известно, Пушкин не только был знаком с «Пророчеством» Кюхельбекера, но и жестко критиковал его в письме к брату – следовательно, внимательно читал [Тынянов 1934]. По мнению С. А. Кибальника, именно «Пророчество» Кюхельбекера является «ближайшим претекстом» пушкинского «Пророка» [Кибальник 1998]. Как и в других декабристских стихотворениях о поэте-пророке, в этом тексте дар поэзии – дар «возвещания» истины – представляется «в готовом виде»: поэт изначально одарен Богом «пламенем» и «силой» «воздвигать народы», прямое призвание его Господом к пророчеству необходимо потому, что он, будучи в состоянии духовного «леностного» сна, божественную истину замалчивает (см. об этом: [Гуревич 1967: 184; Жаткин 2008]). Заметим, что слегка ожившие в этом произведении Кюхельбекера христианские, евангелические смыслы концепта ПРОРОК будут ярко актуализованы в сюжете пушкинского «Пророка». Особо следует сказать о стихотворении 1826 г., в котором не кто иной, как сам Пушкин, назван «пророком». Письмо Языкова, содержащее текст «А. С. Пушкину», по всей видимости, было получено адресатом несколько ранее даты написания Пушкиным своего «Пророка»; обращение к нему как к «пророку изящного» не могло не привлечь его внимания [Пушкин 1977(II): 304]. Образная система стихотворения Языкова выстраивается вокруг воспевания поэтической красоты как высшей ценности – в духе античнопросветительского поля концепта ПРОРОК. Для лирического героя, однако, красота поэзии до- 121